kaz_nin

Персефона, пишет Кун, три четверти года жила с матерью, Деметрой, а на одну четверть спускалась к мужу, в царство Аида. И природа увядала, плакала вместе с Деметрой.
Но ведь в России Персефона проводит с мужем примерно полгода. А где-то вообще весь год. И к маме, в отличие от Греции, Италии или Грузии, где мама - святое, не особенно стремится.
Не очень у нас любят стариков.
С мужем, даже в подземном мире, лучше. При том, что и на поверхности у нас солнца не так уж и много. Особенно в Петербурге. Так зачем Персефоне торчать с мамой в хрущевке, если ее ждет примерно в таком же унылом месте огромная квартира со всеми удобствами.
-Аид! Извини, что-то голова болит.

Молодые яростные демократии, выбравшие свободу и капитализьм, в первую очередь невольно бьют по своим старикам. Экономисты, конечно, объяснят, что по-другому - никак, что страдают в первую очередь незащищенные слои, и так далее, но все-таки.
При этом отношение к старикам везде разное. Совсем одиноких стариков, например, в Грузии, мало. Да, после распада СССР появились нищие, бедные, одинокие.
Но стариков в Грузии любят и где-то даже боготворят, почти как греки боготворили Деметру.

И даже если это не так, хочется, чтобы это убеждение не развеялось, чтобы где-то на земле стариков носили на руках, как младенцев.

Тбилисские мои любимые родственники передали в подарок Соне детскую книжку, знаете, сейчас такие популярны, - жмешь на кнопку и звучит песня или стих. И картинку соответствующую открываешь. Детям нравится. В итоге, бесконечно слушая грузинские стихи, выучил один. Последние строки этого детского стихотворения (окро гого бичебо, дамибердит ткбилат) звучат в моем переводе примерно так:
Золотые мои девочки и мальчики, старейте сладко.
Подумал, что это важнейшее пожелание, важнейший внутренний порыв, что ли, и мудрое, вневременное, человеческое совершенно пожелание - старейте сладко.
Живите долго и счастливо, другими словами.
Но у нас, кажется, желать сладкого старения детям не то, чтобы не принято, а даже звучит как-то странно.
А ведь нет ничего прекраснее стариков.

Поэтому, золотые мои девочки и мальчики, старейте сладко!
И немедленно выпил. Растворимого в воздухе кофию.

Кризис среднего возраста.
Только вот совсем нет времени вести дневник наблюдений.
Хотя бы для себя.

Зашел по дороге в первую попавшуюся кофейню, ну, которая в ТЦ Райкин-плаза. Заказал, зачем-то, куриный бульон с лапшой, наверное, хотел согреться, на улице мерзень, проникающая под кожу.

- куриный бульон и американо, маленький. Кофе, пожалуйста, позже, после супа.
- хорошо.
Через мгновение принесли кофе.
- я же просил позже!
- извините!
Погрузился в чтение. Очнулся, огляделся, знаете, так бывает, когда погружаешься посреди толпы в какое-то занятие, будто отгораживаешься ото всех невидимой стеной, будто ныряешь на 100 метров без акваланга, а потом что-то происходит, какая-нибудь ерунда, и ты выныриваешь.

Вынырнув, огляделся, и обнаружил, что прямо передо мною, за соседним столом, сидит одинокий Райкин.

Сидит и шевелит губами, проговаривает что-то, бубнит. Ваш салат! Перед Райкиным поставили салат из свежих овощей. Спасибо. Быстро съел и когда услужливый официант собирался забрать пустую тарелку, сказал: Я, вообще-то, просил еще факаччо, к салату. Ой, принести? Да нет, теперь уже не надо.

Константин Аркадьевич, воскликнул я, Костя! Никогда так не делаю, но сейчас, извините ради Бога, не удержался, подошел, чтобы сказать, что вы мой любимец. Но почему, почему, скажите на милость, вы перестали делать то, что у вас так хорошо получалось, вы же Труффальдино!
Тут, от избытка чувств, я пошел пятнами и в конце пути встал на колено.
Вы гениальный шут, вы наш Джим Керри, который оставил экран ради – чего? Ваша мимика сводила с ума, вы могли бы в итоге дать нам нового Бонда, веселого и неистового, вы Шико, Фред Астер, вы живой, как комик 14-ого века, в вас жил языческий бог оргии, вы двигались как лава, как плазма, как Верховный сурикат, а теперь я вижу вас, Райкина, в кофейне в Райкин-плаза, вы могли убедить немца купить китайский внедорожник, вы обаятельны как пламень, в ваших глазах, чуть навыкате, - скорбь и бесы, меж ваших зубов гуляет древний ветер зубров, в ваших жилах течет зубровка инков, вы бы и сейчас могли бы театрально хохотать с голубого экрана и танцевать комсомольскую джигу на наших пиратских кораблях, и я готов платить самым драгоценным, что у меня есть, чтобы видеть ваши личины, - платить смехом и слезами.

Я встал, отряхнул колено, чуть поклонился, и вышел, смущенно улыбаясь.

Нет, ничего этого я не сказал, а просто расплатился и вышел.
Райкин же сидел и беззвучно бормотал что-то, при этом постукивая пальцами по столу, будто играя неведомую миру симфонию.

В жаркий день ехал на машине через деревню Марьино, потом по прямой как стрела дороге мимо «Микрогорода в лесу» и затем, пересекая Пятницкое шоссе - к ТЦ Отрада. Справа по обочине навстречу брели рабочие, голые по пояс или в полинявших майках. Лица их были страшные, какие-то надменные, смотрели гордо, один, что повыше, расслаблено положил руку на плечо тому, что пониже. Он же, широкий, волосатый небритый, повязал на голову платок и совсем стал похож на разбойника. Они шли, растянувшись вдоль дороги, человек тридцать, шли на речку Синичку, купаться. И почему-то представилось, как шли турецкие воины, подступая все ближе к Константинополю, такие же, как бредущий сейчас мимо меня рабочий люд, дай им в руки оружие, - ятаганы, копья, - и они пойдут воевать Ирак и Сирию, уже пошли.
На речке Синичке хорошо, и летом и зимой. В январе по гладкому полотну реки рассекает одинокий лыжник. Он приехал сюда на джипе, переоделся в облегающее и красиво унесся вдаль. Синичку окружают холмы, лесистые, застроенные домами. В реке купаются деревенские, рабочие с ближайших строек, теперь вот и жители новых ЖК, растущих вокруг как осадные сооружения вокруг Царьграда.
В эту субботу на загаженный пляжик у реки общество начало собираться примерно в полдень. Первым пришел мужчина в клетчатых шортах, сбросил их, сандалии, положил рядом палку и очки и, разводя руками зеленую густую тину у берега, отправился плавать. Потом целая группа людей, во главе с толстым мужчиной, тоже погрузились в живительные воды Синички. Пришли загорать женщины, осел в тени, в кустах, какой-то небритый абориген с телефоном наперевес, прибыло веселое семейство с детьми, потом еще одно – на велосипедах. Подплыли утки, за хлебом, в детстве для меня поход за хлебом был событием, для уток сегодня – тоже.
Неверно думать, что время на пляже останавливается, что приходя на пляж, ты проваливаешься в безвременье. Нет, на пляже время ощущается наиболее остро, и это ошибочно принимается отдыхающими за место, где без одежд и дел, люди забывают обо всем.
В какой-то момент кажется, что любое проверенное опытом миллионов явление - лишь стереотип, уже не имеющий никакого отношения к реальности, придуманный, чтобы нам было проще жить. Так, мне не верилось, что действительно есть этот «час волка», эти самые тихие и странные минуты перед рассветом, когда ты перестаешь быть собой, теряешь возраст, рост и убеждения и превращаешься в пульсирующую память о несбывшемся, в память о страхах твоих предков, ты становишься будто бы одновременно и ребенком и стариком, заброшенным неведомой миру машиной времени в щель между.
И вот, на днях, проснувшись от чего-то, прозвучавшего в абсолютной тишине, пока я спал, я вдруг понял, что застал этот самый «час волка», попал в эпицентр безвременья. И вот это – действительно оно. Я лежал и прислушивался к никогда до этого не ощущаемому ощущению - и тут опять во сне заплакала Соня. И я пошел к ней. И когда я вошел, она опять заснула. А я остался стоять посреди комнаты.
Странное ощущение, когда стоишь посреди детской, босой, смотришь в темное окно, за которым вывеска и лес, стоишь и смотришь. И не уйти, потому что ребенок еще может проснуться и не вскакивать же по нескольку раз с кровати, когда так хочется спать, не лучше ли постоять в тишине и покое посреди темной комнаты, среди игрушек, кубиков и книг.
И вдруг, на моих глазах, этот час закончился. Взревел мотоцикл где-то далеко за окном, родились какие-то другие звуки, пропел петух, понимаете, петух пропел, блин, у нас под окнами. В «Микрогороде в лесу», в 14-иэтажном доме можно услышать петуха.
И я почему-то с облегчением выдохнул.
Иногда мне кажется, что меня зовут.
Димааа! Домой! - будто бы кричит кто-то из окна. Я оборачиваюсь, и одновременно думаю, что если это жена, то зачем кричать в окно, ведь есть телефон, потом понимаю, что почудилось, и думаю, что это меня зовет мое детство.
В узнавании в детях своих повадок и ужимок - великий замысел, который заставляет вспомнить, что всё это, твое детство и все детские страхи, всё это было совсем недавно, а бесконечная как млечный путь жизнь вот-вот пойдет по узкой лесной тропинке, которая совсем скоро выведет тебя к скрытой пока за соснами реке, где на пляже будут резвиться воины и гастарбайтеры и решительно невозможно будет понять, какой на дворе век.

1. Когда Соня на заднем сидении авто говорит что-то совершенно невыносимо умильное, я от избытка чувств и невозможности в данный момент впиться ей в щеку, целую собственное плечо.
2. Продавщица арбузов и прочих ягод на станции метро Пятницкое шоссе на мой вопрос, какой арбуз она посоветует взять, отвечает: Берите вон тот, он же девочка.
3. Объезжая пробку на Пятницком шоссе, только выехав из Митина в Ангелово, чуть не сбил лошадь. Объехал её, а следовавшая за мной белая ауди затормозила и ждала, когда лошадь, красивая, сильная, шоколадного оттенка лошадь, медленно перейдет дорогу. Потом, через день, подъезжая к многоэтажному жилому комплексу, резко затормозил, так, что покупки полетели на пол, жена с дочкой чуть не свалились с кресел, потому что дорогу медленно переходил гигантский зеленоголовый селезень. Он повернулся ко мне и сказал:
Дима! Мир совсем не такой, каким его видишь ты или твои друзья и коллеги. Мир сложнее и удивительней, но в то же время и проще, вы же делаете идолами чёртте чё, чертей каких-то, блять, прикрывая срам скудоумия пафосом и правами человека. Но главное, что вы всё забыли - и покаяние и смирение. Псы с огненными хвостами стегают нас трубками от дисковых телефонов, огромноротые мужики, надев красные скафандры судьбы мнят себя лжепророками, бессловесными но многодеятельными, статуи розовых титанов растут будто грибы после потопа на тихих улицах главных столиц мира и вы бродите в одиночестве средь гастро-пабов и бизнес-центров, не обращая внимания на самое главное, на радость каждодневного существования на пустой детской площадке. Ктулху фтанг, абря-кадабря, канфеты-манфеты!
Сказав это, селезень превратился в застройщика Аравийской пустыни и скрылся в пыльных придорожных кустах, бормоча себе под клюв строки из 143-его псалма.

В час ночи на Волоколамском шоссе узрел пятнадцать бетономешалок. Они стояли, одна за другой, у этой гигантской стройки, похожей на лежащую вавилонскую башню, и было это воистину величественное зрелище. Гигантские жуки, медленно вращая панцирями, стояли в очереди, чтобы принести свои жидкие внутренности в жертву богине Эстакаде.
Восхищенный, стоя на красном светофоре, вспомнил, как деда Гриша замешивал раствор во дворе нашего дома в Тбилиси. Давал ли он нам, мальчишкам, попробовать себя в этом деле, уже и не упомню, но алгоритм, - насыпать кругом цемент, залить в образовавшийся кратер воды и начать осторожно смешивать, пока перед тобой не останется только раствор, тяжелый и мокрый, как мысли после бессонной ночи, раствор, всегда готовый скрепить что-то, скрепить нечто, сделать крепким хрупкое – засел саперной лопаткой в моей голове. Дед не давал нам священнодействовать, мы лишь смотрели, и с тех пор я ни разу не брал в руки мастерка, не строил дом, не рожал сына и даже не сажал дерево. Хотя, нет, дом строил. Дом в деревне Ванта, в нескольких часах езды от Тбилиси. Отец, дед и сосед Леван, а также мы с братом должны были вырыть подвал в уже построенном доме. Вынести всю землю. Лопаты и тачка были нам в помощь, никаких лишних механизмов. Работать не хотелось, отец же, помню, рыл подвал с удовольствием, Леван, большой и сильный, ковырял землю размеренно, скупо отвечая на расспросы. Дом стоял на отшибе, высоко над дорогой, проходящей через деревню, выше нас уже было кладбище, часовня, холмы и лес. Я так и не пожил в том доме, потому что случились 90-ые, он долго стоял заброшенный, в итоге его продали и теперь там живут другие люди, мы проезжали мимо прошлым летом, я снял дом на мобильный, было грустно, потому что именно тогда, в то лето, когда мы рыли подвал, мы познакомились с теленком Тебро, собирали персики, обрабатывали кукурузу и были счастливы, и дом был просто кусочком радостной и яркой мозаики.
Раствор я не замешивал до определенного момента, пока коллега не попросила помочь ей и сделать порожек в гараже. Мы были соседями, я снял тогда свою первую квартиру в Москве, в Сокольниках, ах, Сокольники, с тех пор я полюбил этот район, улицу Гастелло. Как-то раз, возвращаясь поздно с какой-то пьянки, увидел на лавке кого-то в белых штанах, присмотревшись, обнаружил, что это гигантский бобр. В старомодном клетчатом сюртуке, в белых штанах, в соломенной шляпе, заложив ногу на ногу, бобр сидел на лавке и смотрел на проходящих мимо. Идол, которому могли бы поклоняться местные жители, кривичи и пьяничи. Идола этого, кстати, не раз похищали, но местная власть восстанавливала капище. И я не раз тихо здоровался с ним в ночи, пока он окончательно не исчез, знаменуя, видимо, переход Сокольников от идолопоклонства к каменному веку Вия, переход сурового Че через Альпенголд, переход к христианской эпохе, в которой всё больше и больше язычников.
Так вот, я высыпал цемент на асфальт, сделал круг и залил туда воду, я делал то, что видел в исполнении деда много лет назад, и у меня получалось, - это не память мышц, это не забытый навык, это память души, так, мне кажется, люди неверующие, в какой-то момент своей жизни начинают сначала задумываться, а потом принимать христианскую мораль, не читая еще Новый завет. Они вспоминают то, чего никогда не помнили, но лишь душа их «видела», наследуя первым посвященным.
Вот так и я замешал раствор и недрогнувшей рукой выложил мастерком кривоватый порожек, по которому, тем не менее, машина, худо-бедно, могла выехать из гаража. Тридцать лет прошло с тех пор, как деда Гриша замешивал раствор во дворе нашего дома в Тбилиси, и через тридцать лет его сильная, загорелая рука протянулась к гаражу на улице Гастелло в Сокольниках и помогла мне совершить чудо.

Уленька полностью ослепла. Маленькая, старая тойтерьерша, прожившая долгую и интересную жизнь ослепла стремительно, долго ходила с бельмом на одном глазу, оно ей не слишком и мешало, появилось после рождения у нас первого ребенка, слишком сильный стресс для собаки – представьте, вам вдруг запретили спать на кровати, на подушке, прижавшись боком к лицу хозяина, и вот второе бельмо разрослось как буря в пустыней, и в одно утро Уля проснулась совершенно слепой и у нее началась новая жизнь.

На улице она тычется в сетку, в деревья, в любые препятствия, она уже приучилась ходить осторожно, но все-равно ходить ей трудно. А недавно к ней подбежала собачка, и Уля стала действовать как Жан-Клод Ван Дамм в фильме Кикбоксер, когда он сражается на ринге ослепший, ориентируясь на звуки и интуицию. После первого контакта Уля потеряла собачку и стала возбужденно бросаться в пустоту, размахивая руками и ногами, в том фильме тренер еще говорит слепому бойцу, - сосредоточься!

Для Ули я Бог. Один из нескольких её богов. Когда она слышит из черноты мой голос, она понимает, что это судьба, сейчас её подхватят сильные руки и понесут - есть, спать, размышлять о прожитом. Другие великаны Богами для Ули не являются, вполне возможно, они Боги для кого-то другого, но для слепой Ули истинным Богом являюсь я.

Мы гуляем, а точнее стоим посреди полянки. Уля теперь старается не делать лишних шагов. Иногда кажется, что вот бы и люди так же осторожно относились к своим поступкам. Мимо проходит человек в униформе. Большие красные кисти рук, пружинистая походка, грубые черты лица. На спине "ОХРАНА". Такого вида парни внушали мне, ребенку, священный ужас. Кемеровские гопники. Я их очень боялся. Они были для меня богами. Злыми. Как японцы для корейцев. Помню одного из них. Увидев его, обходил стороной, боялся этой грубой непосредственности, - маленькие мужички, в свои 18 многие уже заканчивали жизнь, со школьных лет пили, употребляли наркотики, шли в колонии, нелепо гибли, отбирали мелочь у таких как я, любили и умели драться. Уже учась в институте, увидел его, - несчастного, попрошайничающего на улице, уже уходящего в Вальхаллу, - наркотики, от которых он уже не мог отказаться, и я понял, что сейчас я бы даже не обратил внимания на него, на болезненного бродяжку, который всего каких-то семь лет назад был в моей небольшой вселенной зловещим богом войны.

Надеюсь, Уленька так и окончит свои дни с богом внутри, с единым Богом, её царем, к которому она пришла без сомнений и мучений и осквернить которого невозможно. Уля запечатлена на трех моих картинах, если не ошибаюсь. Бог рисует свое творение. И никогда Уля не запечатлеет своего бога, только белые её глаза помнят меня и мокрый нос по много раз на дню рисует божественный лик. Образ, который никогда не потускнеет.
Ведь сколько подобных религиозных разочарований каждый переживает за свою жизнь, не сосчитать.

Даже выезд в другой район для меня - приключение, отпуск и восторг. А что говорить про посещение другого города, даже если он фактически часть Москвы. Сразу же вихри воспоминаний и впечатлений.

Ступил недавно на вздыбившийся, потрескавшийся асфальт, произошло это в Красногорске, и сразу запах, видения, прошлое настигло, напомнив, что землей советского времени был именно такой вот старый асфальт, а также плиты, меж которыми росла бледно зеленая трава. Так было и в Кемерове и в Тбилиси, к тому же, в детстве мы выбираем тайные тропы, закоулки, куда не ходит менеджер среднего звена, а лишь пьяницы, мальчишки и завхозы. Такой асфальт дышал полной грудью где нибудь за гаражами, в укромных тупиках, в отдаленных углах дворов, порабощенных тополями. Такой асфальт лежал у кладбища, на холме, такие плиты громоздились застывшим микро-океаном перед бассейном, перед домами культуры, на площадях небольших городов, где человек взрослеет сам по себе, потому что так надо, а не потому что встречает учителей или дышит воздухом перемен.
Это была моя земля, которую сейчас редко встретишь в Москве.

Вздыбившийся асфальт вызывает доверие, как вызывает доверие алкоголь из красивого графина. Вы обращали внимание, как это выглядит в старых советских фильмах, когда что-то, похожее на коньяк, разливают из графина - и на губах у тебя вкус дорогого напитка, а ведь это скорее всего пахнущий клопами напиток из некрасивой бутылки, ноунэйм вкуснее, как вода из родника, поломанный асфальт имитирует древнюю землю с узловатыми корнями и вросшими камнями, ты идешь и естественный ландшафт приятно отдается в подошвах.

Итак, выбравшись по делам в Красногорск, в город, вплотную примыкающий к Москве, почувствовал под ногами землю моего детства. Регистрационная палата расположилась в таком вот именно закутке, случайно не набредешь, среди зеленых по самые крыши улиц, носящих названия из прошлого - Школьная, Теплый бетон,улица Счастливая, переулок Чапаева, - в ожидании назначенного времени пошел побродить по округе, к тому же хотелось кофе. Красивые дома, в лучших традициях советской архитектуры, сталинской, конечно, красными и оранжевыми боками росли в обманчивой тишине, показалось, что я опять вернулся в Кемерово, где военнопленные немцы на совесть строили красивые дома, наверное, и в Красногорске трудились они же, немцы из детства моего отца, он играл мальчишкой с ними в футбол, а потом я жил в одном из таких домов, жил ли, жив ли сейчас в стенах этих зданий пресловутый орднунг, влиял ли как-то на обитателей этих жилищ.
В одном из странных, уродливых домов, в которых, как водится, множество различных заведений, увидел кафе, "Монтенегро", заведеньице, на стенах которого фотографии хозяина в национальном черногорском костюме, с усатыми черногорскими поварами, в меню - блюда черногорский кухни, четыре столика, по виду столовка, черногорская столовка в Красногорске. Вкусно поел. Напоследок хозяин, сам обслуживавший посетителей, дал мне визитку в виде магнитика на холодильник, я понимал, что больше там не окажусь, но визитку взял, вспомнив кафе моей молодости, все эти "Татьяны", "Улыбки", "Льдинки", в некоторых из них, в такой вот "Улыбке" поздним вечером легче было погибнуть чем поесть, - на обратном пути прошел мимо кирпичного дома с пожарной лестницей будто в Нью-Йорке, прямо на железных перилах развешано белье, сдал документы и уехал, думая, что даже самые удивительные города порой оставляют равнодушным, в том смысле, что ты сразу понимаешь, здесь я жить не смогу, здесь должен жить не я, здесь я останусь нем, здесь асфальт трескался не для меня.

Мои старые плиты остались перед Кемеровской филармонией, мой асфальт лежит в тбилисских дворах, и надо признаться себе, что сейчас, даже если сожру его, этот асфальт,пытаясь вернуть то время, сожру как пирожное картошку, я всё равно не верну его, я всё равно не смогу пройти по своим следам, это уже чужая тропа, по ней пойдут мои дочери, с удивлением разглядывая застывшие тени, сквозь которые проступает лицо их отца, маленького отца, которого можно взять за руку и увести прочь, на широкий проспект, полный музеев и торговых центров, а на губах у него, еще не умеющего говорить, останутся крошки сладкого асфальта, сквозь который прорастает невидимая трава.

У метро Сходненская поют индейцы, дуют в дудки, на головах деревянные перья, цветастые национальные костюмы. Их зрители - женщины с детьми. И гастарбайтеры. Шумит листвой широкий бульвар Яна Райниса, бредут мимо деловые и алкаши, и очень много мам, юных мам, юных толстых мам в спорт-штанах обсуждают вечный детский садик.
У нас во дворе миллион детей. С ними гуляют беременные мамаши.
У нас во дворе бум деторождения, торжество демографической политики.
И совсем нет стариков.
Никто не сидит на лавочках и не улыбается в пустоту, никто не сплетничают про "моя то", "мой то", никто не идет в магазин с тележкой на колесах.

В Кемерове бабушки были неотъемлемой частью пейзажа, они были сталинской доминантой каждого уважающего себя двора, над ними смеялись, их боялись, их поздравляли на День Победы и 7 ноября.

В нашем жилом комплексе, на границе Москвы и Московской области, в ярких 16-этажных домах, в закрытых от автомобилей дворах с современными детскими площадками - нет стариков - только дети и молодые родители. Жизнь кипит вокруг, глаз радуется, но чего-то не хватает.

Приметой времени у нас были не только старики на лавках, но и дурачки. Если во дворе был свой дурачок, это был уже многомерный двор, все в округе знали этого дурачка, к нему обращались как к синоптику, он был необходим, без него сейчас и прошлое кажется нежилым, не своим. Есть ли сейчас дурачки во дворах?
За неимением внешнего, общаюсь со своим внутренним дурачком, благо, традиция старинная, дурачков на Руси всегда любили. Но я не даю ему спуску, каюсь, жалуюсь, прошу совета, винюсь.

У каждого должен быть свой дурачок. Иногда даже надо отправлять его жить вместо себя, раз в месяц, для профилактики. Мой дурачок ходит босой, в лохмотьях, чумазый, таскает вериги, зимой выделяю ему овчинный полушубок, мой внутренний дурачок с возрастом норовит наладить как-то жизнь, обзавестись территорией, собирать дань в своем районе, поделить зоны влияния с другими такими же, как он. Порою мне трудно ему противостоять, он идет на различные ухищрения, даром что дурачок, пытается "устроить" свою жизнь.
Надеюсь, он останется тем, кем был всегда - неприкаянным, пугливым, сомневающимся во всем идиотом, и если понадобится, я буду железной рукой держать его в ежовых рукавицах любви.

Остается открытым вопрос со стариками. Я много их рисую, но этого недостаточно. Решил, что буду переодеваться бабушкой (ну или дедушкой) и сидеть на лавке в нашем дворе. В рыжем плотном пальто. Так что, заходите, поболтаем, всю правду расскажу. Про вас и про нашу жизнь.

Заказал Льюиса Кэрролла, «Дневник путешествия в Россию», в интернет-магазине Лабиринт. Выбрал пункт самовывоза поближе к работе, приехал. Пункт расположился в небольшой задней комнате книжного магазина. По стенам стеллажи, заваленные замотанными в полиэтилен заказами, женщина средних лет, хотел написать "в буклях", но это даже странно, так писать сегодня, но она была в буклях, внутренних буклях, это я сразу приметил.
Здравствуйте, продиктуйте или фамилию или номер заказа.
Я продиктовал.
Так, номер на стеллаже 722, - женщина подошла к нужному стеллажу и мы одновременно поняли, что моей книги там нет, а есть какие-то другие.
А как выглядит книга, какого размера? - спросила женщина.
Не знаю, - искренне удивился я, и даже тихо добавил, - откуда же я могу знать.
Так, будем искать. Льюис Кэрролл, значит. Старый пердун! - в сердцах произнесла она, громким шепотом на всю комнату.

Вот так раз! - подумал я. Сейчас такие люди редкость, которые вот так вот, на "ты", с великими. Будто знали их, сиживали в гостиных, чаевничали, спорили, гоняли за водкой. Льюис! Добавишь рублей пятьдесят? Вот наши двадцать. Там, у остановки, круглосуточный. Немногие именно что чувствуют это - человеческую близость с Толстым, Кэрроллом, Цезарем, Паганини.
Всегда с робостью ощущал себя рядом с такими людьми, которые, кажется, и знают больше о тех, кого мы привыкли видеть на книжной полке, да именно поэтому они с ними и на «ты», что прочитали всё, дневники, письма, знают самое сокровенное, прожили в коммунальной квартире с Джимми-Язвой-Джойсом много лет, давали в долг Вилли Шекспиру, а в окно кричали - Ванька! Ваня Тургенев! Шапку забыл!
Со скрытым уважением взирал я на скромную служительницу лабиринта, вдруг открывшуюся мне совсем с другой стороны.

Это я про сменщика своего, - не оборачиваясь, пояснила она, - Вот урод, вчера не туда книгу положил, теперь она где угодно может быть.

Я стал разглядывать полки, стараясь разглядеть свой заказ, ну а вдруг...
Идите, погуляйте! - властно обратилась ко мне она. Я вас сюда не пущу.
А я и не собирался, - опять тихо возразил я, даже уже слегка обиженный.
Идите, идите. Просто есть те, кого я пускаю помочь, а есть те, кого не пускаю.

Я вышел и долго бродил по книжному магазину, разглядывая детскую литературу. Книги стоили чудовищных каких-то денег. По тыще рублей за штуку.
В какой-то момент появилась она: Вы Дмитрий?
Да, - удивленно ответил я.
Я про вас и забыла уже. Пойдемте.
Она вручила мне книгу, у нее не нашлось сдачи. С тысячи. Я посоветовал, настойчиво, сходить к кассиру в зал, так как до этого, видимо, не поняв меня, она демонстративно, звучно, с грохотом, распахнула предо мною свою кассу, мол, смотри, нету мелочи! - и я удалился с Дневником путешествия, где Льюис Кэрролл пишет, что Москва самый удивительный город на земле.